Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
— Я тоже на минуту, только уточню цифры, понимаешь, экономика!
«А ведь он действительно экономист, черт его закатай! Не уступит солому за деньги — придется молоком отдавать, бяка дело…» Вслух спросил:
— Ну, как я вожу машину? — и точно вписался в поворот у исполкома, остановился у подъезда нового, плоскостенного здания.
— Да все вы нынче мастера! — буркнул Бобриков и нахмурился — вспомнил, должно быть, выступление Дмитриева.
— Тогда едем в моей до перекрестка? Дорогой и порешим окончательно с теми скирдами. Я подожду!
Сачок оказался под «судаком»: Бобриков согласно махнул рукой и двинулся к дверям исполкома.
8«Экономист, экономист, — прицельно прищурился Орлов. — Хорошо, я сдержался и не схватил его за грудки».
Он сидел в тесной машине, едва не касаясь руля сухими, острыми коленками, похожий на большого кузнечика.
Из мясного магазина, что был как раз напротив исполкома и зарился на площадь огромной витриной, вышел инженер молочного завода Боровой. Поморщился от солнечного света. Подошел. Орлов опустил стекло.
— Привет передовикам!
— Здравствуй. — буркнул Орлов, сунул Боровому руку, как из амбразуры. — С вами станешь передовиками!
— А что?
— Он еще спрашивает! А цистерну молока кто завернул обратно?
— Кислотность высока…
— Кислотность высока! Это в такое время высока? Морозы еще, утренники, а у вас хватает нахальства говорить о кислотности! Ты проверял молоко? Разве оно скисло?
— На то лаборатория…
— Я вот как-нибудь доберусь до вашей лаборатории! Директор там у вас тоже хорош: кому вкатит кислотность, кому — так пройдет. Вон Державе ни одной цистерны не завернул. Это почему? Что у него, доярки чище? Да у него не доярки — сброд, каждый месяц меняются, а у меня кадровые, чистюли. Знают дело!
— Вот и радуйся, если кадровые!
— Просмеетесь! Я вот возьму вас с директором за шиворот да вот сюда, на четвертый этаж, к прокурору, сукиных сынов! Вы у своих борзыми берете или на жирности вам хватает? А?
— Ты на меня не ори! Мне хватает дел с оборудованием, — ответил инженер, намеревавшийся доехать на машине Орлова до райпотребсоюза.
— У всех у вас свое дело, а кто же там занимается этим… Посмотришь: бегают по двору — рыла красные, глаза оловянные, будто водкой налитые. Смотри, Боровой! Выгонят — и трактористом не возьму!
— Уж очень вы, молодые руководители, горячи пошли! — выпрямился Боровой, стоявший до сих пор внаклонку. — Нынче слышал, как твой дружок, Дмитриев, директора своего захаял?
— Нет. Не слышал, — насторожился Орлов.
— То-то! Я, говорит, против своего директора. Против, говорит, того, чтобы его в президиум и вообще… О как!
— Так и сказал? — Орлов открыл дверцу, выпростался наружу.
— Так и сказал.
— Да он что — в уме?
Боровой пожал плечами.
— Постой, а он объяснил что-нибудь?
— На днях вызовут для объяснений. Не время было.
— Что же это он наделал? Что же он… Да ты сам слышал, или сорока на хвосте принесла?
— Сомневаешься — спроси самого. Вон он в магазине! Погоди! Ты куда едешь сейчас? Тьфу ты…
Орлов, не слушая, метнулся к магазину, громыхнул тяжелой дверью, огляделся с высоты своего роста, увидел приятеля и подошел к нему.
Дмитриев не был расположен к разговору и все смотрел куда-то в сторону с задумчивой рассеянностью. Это его нестроение окончательно убедило Орлова, что дело Дмитриева неважно — бяка дело, как привык он говорить в приятельском кругу.
— Ты домой сейчас? — спросил Орлов.
Дмитриев кивнул.
— Права у тебя с собой?
— Дома.
— Ну да и черт с ними! Ты не пьяный. Бери мою машину и кати домой, вези мясо, а то протухнет! — Он подал Дмитриеву ключи от машины.
— А ты?
— А меня придется везти Державе. Чего вызарился? Сматывай скорей отсюда, не порти мне малину!
— Ладно… За машину не волнуйся: я не лихач.
Дмитриев повеселел, казалось. Он обстоятельно завернул мясо в целлофановый пакет, опустил в сетку, спросил:
— Чем занимаешься по вечерам? Зубришь?
— Зубрю сквозь зубы… Ты чего отмочил сегодня?
— Ничего решительно. Просто сказал несколько слов не по тексту…
— Ладно. Чую, разговор не для магазина. Давай сегодня ко мне закатимся, поразмыслим в две головы.
— Нет. Сегодня не до посиделок, — Дмитриев нахмурился, будто перебирал в памяти дела.
— А что?
— Времени мало. За два дня надо многое наверстать в своей работе. Обдумать кое-что с людьми. Ты знаешь, видимо, нашего брата, это в крови: сначала слово выпустим, потом дело гоним, вослед.
— Все по святому писанию: «Сначала было слово…» А все же балда ты, пожалуй. Кукарекнул!
— Тебе смешно? Ну, я поеду, а то поссоримся, Андрей.
— Да, да! Сматывайся скорей! — Орлов подтолкнул приятеля в кабину. — Приоткрой стекло побольше, а то угоришь: двигатель сечет у старой галоши.
— Ну, всего! — кивнул Дмитриев.
— Всего! — Орлов поднял руку, как семафор, и с удовольствием отметил точность разворота, сделанного Дмитриевым.
Шофер «Волги» дремал. Орлов стукнул ладонью по капоту — тот ворохнулся и по знаку руки вышел.
— Айда за сигаретами! — неожиданно предложил Орлов.
— У меня есть…
— Идем, идем, а то уедете без меня!
В гастрономе он купил две пачки сигарет шоферу Бобрикова, себе — бутылку коньяку и кулек мягких конфет, хотя жена наказывала привезти полукопченой колбасы и еще всякой всячины, даже сапоги резиновые. Но какие тут сапоги! Какая колбаса! Вот и у него, как у Дмитриева, дело пошло за словом: обещал — выдержал удои и держит пока, а дальше как? «А у Кольки дело бяка, кажется…» — опять настигла мысль о приятеле.
Бобриков уже рыскал у машины. Шофер виновато потрусил к нему. Прибавил шагу и Орлов — не опоздать бы! Он махнул Бобрикову рукой, когда тот уже забоченивался в кабину.
— Подожди! Я отпустил свою!
«Неужели не дожму за дорогу экономиста?» — подумал он, устраиваясь один на заднем сиденье.
Разговор не вязался до полдороги. Бобриков был мрачнее тучи грозовой — очевидно, выступление Дмитриева расстроило его.
На тридцатом километре от города, близ полустанка, шофер робко попросил директора заехать на минуту на пункт приема кожсырья — мать просила узнать, когда можно сдать шкуру молокопойного теленка. Бобриков буркнул что-то, недовольный, но на минуту разрешил. Этой минутой и воспользовался тотчас Орлов.
— Матвей Степаныч! Встряхнись! Счастье любит веселых! — сказал он решительно. — Давай-ка коньячку! Чего смотришь? Не отрава, а хлебнешь — полегчает. Давай-давай! Стакан-то имеется?
Шофер уже скрылся в растворе амбарных дверей пристанционного строения, и Бобриков сам достал стакан, мутный, как лунный камень.
— Сойдет! — Орлов зубами отгрыз легкую жестяную пробку, выковырнул капроновую, булькнул в стакан, ополоснул коньяком и щедро выплеснул на раскисшую дорогу: игра стоит свеч!
— Ишь ты!
— A y нас так: коль любить — так королеву, воровать — так миллион! Иди сюда, тут просторней, на заднем-то сиденье! И что за манера у некоторых начальников — плюхнутся рядом с шофером и сидят, скалятся, будто уселись на седьмое небо, что в алмазах.
— Где же сидеть?
— Всегда положено на заднем сиденье — простор мыслям и телу, портфелю и делу.
— Не тебе учить! Ездишь, как нищий, — сам за рулем, на ободранной машине, вот позвоню в ГАИ, чтобы прихватили! Чего шофера не держишь?
— Я тоже экономист, — прищурился Орлов. — Только экономлю исключительно на своей персоне. Так-то, коллега…
Бобриков влез на заднее сиденье, глянул было после этих слов в глаза Орлову, но тот намеренно не подымал их, сосредоточенно наливая коньяк. Лицо Орлова показалось Бобрикову неожиданно строгим, да и слова эти насторожили его, заставили уйти в себя. Даже после выпитого он все еще держал в себе холодок, будто заиндевелый порог между ним и Орловым, и через порог этот с трудом перекатывал начатый разговор.
— Не накажут этого остолопа — уйду! Меня знают в области, мне дадут другой совхоз, и учить не надо: Бобриков знает дело!
Прибежал шофер, задержавшийся несколько дольше, чем обещал. Он юркнул за руль, поерзал на сиденье, покидывая виноватыми взглядами назад.
— Пошел! — дохнул ему в затылок Бобриков. — Слизняк! Охламон! Я его раздавлю!
Уши молодого шофера вспыхнули — едва не принял на свой счет эти слова, а Бобриков все продолжал выливать наболевшее, распаляясь все сильней, ободренный тяжелым молчанием Орлова. А тот молчал, глядя на розовые уши шофера.
Машина шла мягко, грамотно вписываясь в повороты. Асфальт, уже открывшийся до самых обочин, был влажен, свеж и отливал необычными для этого мертвого покрытия воронеными отблесками — приглушенным отражением весеннего поднебесья. Привычная скорость, удобства просторной машины должны были бы успокоить соседей, однако даже выпитое не производило на них ожидаемого впечатления. Даже Орлов, все время державшийся навеселе, очевидно, устал от этой искусственной позы, голова его решительно отринула спиртной обман, и он стремительно мрачнел. Это заметил даже Бобриков.
